А как он пел! У него был хоть и не поставленный профессионально, но чудесный, сильный и нежный тенор. Песенный дар — огромное богатство в человеке. Толя щедро расточал это богатство. Когда он входил в помещение, ему сразу говорили:
— Толя, спой!
И он, улыбаясь широкой, какой-то необычайно светлой улыбкой, которая так шла к его крупному, красивому лицу, немедленно, с нескрываемым удовольствием, отвечал:
— Сейчас.
И начинал петь.
А часто бывало так — входя в землянку и оглядывая ее своими ясными, голубовато-серыми глазами, он говорил:
— Что-то скучно у вас, ребята. Не спеть ли вам?
Пел и то, что просили, и то, что не просили. Репертуар у него был неисчерпаемый. Он знал, что доставляет товарищам удовольствие, и стремился доставить его как можно больше.
Он пел и в полете, но только про себя. Впрочем, иногда, включив радио на своем самолете, предлагал товарищам, летевшим с ним в группе:
— Ребята, не спеть ли вам?
Он говорил шутя. Знал, что его слова вызовут улыбку. В полете рацию ничем посторонним занимать нельзя. И хотя все убеждены, что он петь не будет, все же каждый раз в эфире раздавались поощрительные возгласы:
Давай, Толя, спой!

Появился он в полку так: зимой 1942 года с одного тылового аэродрома на фронтовой должно перелететь пополнение. Зимний заполярный день короток, а летчики еще не были знакомы с особенностями крайнего Севера. В быстро наступивших сумерках группа самолетов попала в снежный заряд и рассеялась. Кто вернулся назад, кто сел на замерзшем озере, а кто и прямо на лес. И только Толя Елисеев добрался до нужного аэродрома.
Поздно вечером его поселили в комнате, где жили летчики одной эскадрильи. Усталый от напряжения, он свалился в постель и сразу же уснул.
Утром, когда все обитатели комнаты уже проснулись, но по случаю снежной, нелетной погоды еще нежились в постелях, вдруг они услышали, как кто-то чистым, мягким тенором запел вполголоса:
Живет моя отрада
В высоком терему...
Но командир эскадрильи нарочито грубоватым голосом осведомился:

В летную семью полка Толя вошел сразу как свой, любимый сын^[2].
Его немножко баловали, снисходительно относились к мелким шалостям. И все хотели посмотреть, каков он будет в бою. Как пилота его уже оценили. Толя прекрасно владел машиной. А как воздушного бойца — еще не знали.
И вот представился такой случай. Шестерка наших истребителей, ведомая командиром эскадрильи Владимиром Соломоновым, барражируя над линией фронта, встретилась с шестью немецкими истребителями «Мессершмитт-109». Гитлеровцы, верные своим правилам, ввязывались в бой только тогда, когда их было вдвое-втрое больше, чем наших. Во всех остальных случаях они предпочитали удирать. Но Соломонов, верный своим, советским правилам, навязал немцам бой.
Когда один из немцев, забравшись на высоту и как хищник, выбиравший жертву, кинулся вниз на один из наших самолетов, Толя перехватил его на полпути и погнался за ним. Немцу уже было не вывернуться. Толя сидел буквально на хвосте у него, посылая короткие очереди, и, как говорят, вогнал в землю «по самые уши». В пылу преследования он и сам чуть не ударился об землю, но вовремя выхватил машину.
Этот бой был позорным для фашистской авиации. В равных условиях, при равном количестве сражающихся, наши летчики сбили четыре вражеских самолета и сами все до одного вернулись домой.
На обратном пути, когда летчики увидели свой аэродром, кто-то предложил по радио:

Это Алексей Поздняков разгадал в нем способности воздушного разведчика. Присматриваясь к тому, как Толя ведет себя на земле, Поздняков отметил одно очень ценное качество — мгновенную реакцию.
Как раз то, что необходимо летчику вообще, истребителю — в частности. И особенно воздушному разведчику. Толя на лету подхватывал любое слово, быстро находил ответ на вопрос, заданный ему. Поздняков сам был таким. Это не балагурство. Балагуров Поздняков не любил.
И вот однажды он решил взять с собой Елисеева на разведку.
Полет можно было бы назвать обычным, если бы не одна особенность — надо разведать коммуникации противника в глубоком тылу.
В воздухе нужно находиться до предела — пока хватит горючего. А его, прямо скажем, не так уж много — на час с небольшим.
Поздняков придирчиво допытывался у Толи: как должен вести себя ведомый в полете, на штурмовке, в воздушном бою; как находить на местности то, что условно изображено на карте, что нужно делать с мотором, чтобы продлить полет? Толя блестяще отвечал. И все Поздняков был придирчив до жестокости.
Вышел Толя из землянки, где был КП полка, как из бани: красный, взмокший. И когда ребята, заметив это, шутливо поздравили Толю с «легким паром», он только произнес:
— Ну и ну! В летной школе такого не было!
Полет прошел нормально. Летали час с небольшим. Но за этот час разведчики проникли далеко во вражеский тыл, где гитлеровцы уже чувствовали себя в безопасности. Выполнено не только задание по разведке. Летчики дважды штурмовали автоколонны противника, подожгли пять автомашин.
Но главное было не в этом. Когда они пришли к командиру полка — доложить о полете, Поздняков неожиданно предложил:
— Пусть докладывает лейтенант Елисеев.
Толя и не предполагал, что ему придется докладывать. Ведь он — только ведомый. Но делать нечего. Толя достал из своего планшета карту, мысленно проделал весь полет, и начал рассказывать.
Поздняков слушал молча и только время от времени одобрительно кивал головой.
Закончив, Толя вопросительно посмотрел на Позднякова. Тот молчал. Толе стало не по себе. Но ведь он и не должен был докладывать. Это какая-то поздняковская выдумка. А вот сейчас капитан возьмет и скажет: то-то не заметил, то-то пропустил...
Поздняков повернулся к командиру полка.
— Ну что ж, мне, пожалуй, добавить нечего.
И только отметил, что в полете лейтенант Елисеев держался цепко. Это была высокая похвала.
После этого полета Елисеева стали чаще посылать на разведку.
И когда за ним уже закрепилось звание разведчика, вдруг произошел казус — нелепый и обидный. Вылетели Адам Концевой и Анатолий Елисеев. Вылетели парой, а вернулись на аэродром по одиночке. Потеряли друг друга в полете. И уж если говорить честно, то Толя потерял своего ведущего. Стыд такой, что и в глаза смотреть никому невозможно. Задание-то было выполнено, но как избавиться от стыда?
В этот день Толя не пел.
Вечером зашел к комиссару полка Гримову, которого уважал вдвойне и как комиссара, и как боевого летчика. Гримов усадил его.
Он понимал, что мучало Толю.
— Расскажите, как было дело.
Комиссар уловил главное: потеряли друг друга потому, что летели не от солнца, а на солнце. Черт возьми, как это было верно! Именно из-за этого потерялись. Ну баста!
Вернулся в эскадрилью и сразу доложил:
— Не спеть ли вам, ребята!?
Летчики удивились. Целый день он ходил подавленный, а тут...
— С девушкой встретился?
— Нет, лучше. С комиссаром.

Третий^[3] самолет Толя Елисеев сбил на глазах у жителей Мурманска. Дело было так: комиссар эскадрильи Алексей Селезнев с летчиками Юрилиным и Елисеевым барражировали над городом. Потом у Юрилина что-то случилось с мотором и он ушел на свой аэродром. Как только Селезнев и Елисеев остались вдвоем, словно по заказу из-за сопок появились два «Хейнкеля-113»^[4] и один «Мессер». Встреча должна была состояться — и она состоялась.
Если смотреть на это неискушенным глазом с земли, можно видеть легкую веселую карусель. Высоко в воздухе резво кружились пять птичек. Изредка, сквозь рев моторов слышался сухой треск, словно кто-то разрывал крепкое полотно.
Молодому, необстрелянному летчику в самых первых полетах всегда кажется, что все зенитки бьют только по нему одному, что все вражеские истребители целят только в него одного. В этом бою были моменты, когда это уже не казалось, а было на самом деле. Двое немцев зажали Селезнева и Толя бросился на выручку комиссара. Дальнейшее произошло мгновенно. Все три немецких истребителя напали на Толю. Даже испугаться было некогда. Все время в мозгу сверлила мысль: «Хотя бы одного... Хотя бы одного...»
Вот он выбрал удобный момент. Боевой разворот — и уже не немец, а Толя оказался в хвосте у немца. Длинная пулеметная очередь распорола февральское небо. Немец попытался уйти из-под огня со снижением. Толя обернулся — сзади его прикрывает комиссар. «Порядок» — подумал Толя. Резкий толчек ручки от себя и машина ринулась вниз. Елисеев не давал больше длинных очередей. Он бил короткими, четко и уверенно. И вот на одной из сопок, окаймляющих город, поднялся столб черного дыма. «Мессершмитт» так и не вышел из пике.
На этом бой и закончился, ибо когда Селезнев и Елисеев оглянулись по сторонам, «Хейнкелей» уже не было.
В эскадрильи обычно обсуждался каждый бой. Когда разбирался этот, Селезнев спросил, какие выводы сделал для себя Елисеев.
Комиссар смотрел на молодого летчика и боялся только одного: чтобы Елисеев не начал бахвалиться. Это приводит к зазнайству — самому страшному врагу на войне. А Толя начал неожиданно:
— Сегодня я еще раз убедился, что надо внимательно следить за тактическими приемами немцев. Они все время меняются.
Он обстоятельно и довольно верно нарисовал картину этого воздушного боя. Комиссар был доволен.

И вот однажды Толя не вернулся из разведки. Сразу вылететь на поиски было нельзя — начался сильный снегопад. Тогда послали специальную лыжную команду.
И его нашли.
На берегу какого-то безымянного озера лежала машина, полузанесенная снегом. Когда лыжники разгребли снег, они увидели Толю, сидящим в кабине с опущенной головой. В стекле кабины темнела маленькая зловещая дырочка. Вероятно, смертельно раненый, он все же нашел в себе силы, чтобы посадить машину на живот. Но потом силы оставили его.
Поза у него была такой естественной, что казалось — он просто задремал. Вот сейчас он поднимет голову и взглянув на мир своими ясными глазами, скажет убежденно, с улыбкой:
— Соловей — птица певчая... Не спеть ли вам, ребята?..

АЛЕКСАНДР ШЕВЦОВ

В 1965 году этот художественный очерк был прислан
школьниками-следопытами килпъяврской средней общеобразовательной школы
маме Анатолия Елисеева Матрене Николаевне в Москву.
Пунктуация и орфография практически везде оставлены как в машинописном оригинале.